Mammed Ali Safarov - bioqrafiya

    Я родился почти точно посередине минувшего века 8-го марта 1950 года в Баку. Мой отчий дом, неоднократно описанный мной в разных произведениях, находится в Крепости, чуть выше двойных ворот, если идти вверх, к Баксовету (Ичеришехер), вдоль левой стороны крепостной стены, по улице Малая Крепостная. К сожалению, прожил в этом доме я совсем немного. Мой отец, Гаджи ага Сафаров, в семнадцать лет, добровольцем ушёл на войну и так там и остался, всё воспринимая и измеряя по фронтовым меркам. Его становление взрослым человеком прошло в окопах большой войны, к жерновам этой войны он оказался прикован на всю свою жизнь. А в мирной жизни он так и не нашёл себе место. Моя мама, Фатима Митхат гызы Меликова не сумела создать семью с человеком, видевшим окружавший мир через прицел своего пулемёта. Лейтенант Сафаров воевал командиром пулемётного взвода. Прожили вместе они совсем недолго. После скитания по съемным квартирам, и недолгих попыток восстановить семью, после проживания у отцовской сестры, Гариб Солтан, мама уехала в Ставрополь, к своей маме, Лидии Матвеевне Троицкой, главному человеку моего раннего детства. Бабушка взяла на себя функции родителей — и матери и отца, но были люди ещё авторитетнее бабушки — её мама, Анна Николаевна, и дедушка Митхат. Дедушка был не на самом деле, он существовал виртуально, как символ всего необходимого и хорошего, но отсутствующего. Так, желая меня похвалить, бабушка говорила: «Ну, вылитый дедушка Митхат. Дедушка годился и для порицания — «и в кого ты такой уродился, дедушка никогда... и, далее следовал список качеств и поступков, не имевших никакого отношения к деду: не врал, ни чего не боялся, не рвал одежду, и не пачкал её, не нарушал данное слово, одним словом, не совершал ничего предосудительного И, как только жил человек, за- гадка. Немалую роль в создании культа личности дедушки сыграли бабушкины сёстры, жившие, в те годы, с нами в одном дворе. «По секрету» они рассказывали мне, что бабушка «натерпелась» от деда: «Представляешь, он за царя был, говорил, что к власти пришли хамы, и теперь всё будет по хамски… Мы ему и так, и этак, а он одно своё - хамы и коммунисты. Мы ему: «Митхат, ты хоть дочур ку пожалей, если себя не жалко», а он одно своё: «хамы и коммунисты, плевать на них, не боюсь».

   Вторым, очень важным человеком, была «старенькая» бабушка, Анна Николаевна, мать моей бабушки. Это был первый человек в моей жизни, который умер. Первый человек, холод смерти, которого я ощутил. Мне было семь лет, я должен был пойти осенью в школу, бабушке было девяносто с чем-то лет. И мы с ней жили очень дружно. Когда она умерла, и лежала у себя в постели, я по привычке, взял её за руку и вдруг ощутил холод, но не обычный холод, а смертельный, связанный с концом жизни, непреодолимый холод смерти. Это случайное прикосновение к мёртвой руке родного человека запомнилось мне на всю последовавшую жизнь. Нельзя сказать, что мы жили бедно, это невыразительное слово никак не годится для описания финансового и имущественного состояния нашей семьи. Беда была даже не в отсутствии необходимого, беда была в том, что дом, в котором мы жили разваливался. Денег на его ремонт не было и не могло быть. Мама, работавшая в библиотечном коллекторе, получала ничтожную зарплату, иногда, правда, ей удавалось зарабатывать чтением антирелигиозных лекций, тогда, чтением лекций можно было заработать. Видимо, руководство державы считало, что религия мешает людям счастливо достроить общество всеобщего благоденствия, коммунизм, когда каждый будет отдавать обществу по способностям, а взамен получать по потребностям. Сейчас меня охватывает ужас, когда я вспоминаю, что во главе великой державы стояли люди, действительно мыслившие подобным образом. Итак, общество двигалось к коммунизму, наша хижина разваливалась буквально на глазах, единственным коммунальным достижением в нашем быту были тазы, которые подставлялись под текущие с потолка ручьи. Иногда, куски штукатурки с шумом падали в водосборные тазы. Наша хижина грозила развалиться. Надо было что-то делать. Отец к тому времени из-за фронтовых ранений, стал инвалидом, и в Ставрополе, сумасшедший почтальон, дядя Федя, каждый месяц кричал, появляясь во дворе нашего жилища: «Али Мамед, пролил обед, иди пенсию получай». Пенсия, или алименты, которую присылал отец, составляла пятнадцать рублей. Как он жил на оставшие сорок пять, — загадка, разгадав которую, всё равно не ясно было, откуда нам взять деньги на ремонт жилья. В то время, между мамой и бабушкой возник разговор о «дедушкином портрете». Я видел эту волшебную вещь — прямоугольник из белого металла, с жёлтой рамкой в середине, а в рамке портрет необычного человека, в шапке, с лицом благообразным настолько, что поверить в реальность существования его прототипа было невозможно даже ребёнку. Портрет вполне годился бы для иллюстрации волшебной сказки, повествующей о добром мудреце. Жили мы тогда в одной комнатке, и я, по вечерам, слышал, как бабушка с мамой обсуждают судьбу волшебного портрета. Выяснилось, что сам белый прямоугольник сделан из серебра, и ничего не стоит, серебро очень дёшево, рамка для портрета, хоть и золотая, тоже, никому не нужна, едва нашёлся зубной техник, готовый заплатить за этот лом какие-то, очень небольшие, деньги. Бабушка была не согласна отдавать волшебную вещь на лом, но куда деваться? Хижина вот-вот упадёт и придушит всех, в нёй живущих. Беда в том, что денег, предлагаемых за семейную реликвию, и близко не хватало на решение жилищной проблемы. Мне казалось странным, что изящная рамка называется словом «лом». В итоге, мама вдруг проявила не свойственную ей предприимчивость — по ехала в Баку и продала портрет своего деда в музей. Я помню, как бабушка переживала, что дочь будет возвращаться «с такими деньжищами». И её могут за эти деньги, по дороге убить. О банковских операциях, кажется, тогда ничего не было известно. Я не помню о какой сумме шла речь. Но, в итоге, денег не хватило даже на приобретение стандартного домика из фанеры, с засыпанными между фанерными листами опилками, и обложенного силикатным кирпичом.

  Сейчас, вспоминая, те, давно минувшие дни, я пора жаюсь, насколько символичным было всё, происходившее с нашей маленькой семьёй. Насколько наша маленькая жизнь отражала жизнь державы. Всё вместе — не сложившаяся жизнь родителей, раны отца, стоявшие ему жизни, он оставил этот свет в сорок четыре года, продажа траурного адреса Гасан бека, и приобретение на вырученные деньги жилья для его невестки, и её дочки, его внучки, всё, происходящее с людьми, на земле является символом чего то важного. Очень непонятного, и, вероятно, страшного, как моё существоваие, на протяжении вот уже шестидесяти лет, в том самом фанерном домике, купленном за деньги от продажи прадедушкиного траурного адреса с портретом в золотой рамке. Да и вообще, все последовавшие. А последовало вот что: пока я с нетерпением готовился к жизни по потребностям в коммунистическом обществе и к полётам в космос, воспитанник дедушкиной сестры, композитор Рауф Гаджиев стал министром культуры и вследствие этого, очередь на квартиру, в которой мама стояла уже много лет, внезапно сократилась и мы получили двухкомнатную квартиру в Баку. Надо отдать должное Рауфу Гаджиеву, люди обычно забывают о существовании бедных родственников, а ведь он, нам не был даже родственник, так, воспитанник матриарха, той женщины, что на азербайджанском языке называется «агбирчек», на испанском «матриарх», а на русском «тётя». В итоге колоссальных изменений в нашей жизни, я, в возрасте пятнадцати лет, оказался в новой для меня среде — этнической, социальной, всякой... Мои попытки говорить на языке предков вызывали приливы искреннего, жизнерадостного веселья у отцовской родни, смущённый, я умолкал, но я с моим именем, и характерной внешностью, всё равно вынужден был хоть в какой-то степени овладеть азербайджанским. Увы, не нашлось никого, кто бы объяснил мне, что язык этот также прост, как и благозвучен. Для изучения его не требуется лингвистической одарённости и много времени. Тем не менее, постепенно я адаптировался. Закончив школу, я поступил на географический факультет педагогического института. Не из любви к географии, а потому, что конкурс там был самый низкий, не требовалось знания языков, а отсрочка от армии, всё равно, полагалась. В армию я, всё равно попал, но не на два года, а на год, служить пришлось попал в строительные войска, в Чечню, тогда мирную и дружелюбную. Поверить в то, что советская авиация будет через полтора десятка лет бомбить эти мирные края было невозможно. После службы я начал работать в Гидрометслужбе. Мизерность зарплаты компенсировалась дружескими, почти родственными отношениями с коллективом, и даже начальством. Но, компенсировать отсутствие денег душевным настроем весьма сложно, в результате я оказался в противолавинном отряде, в Аксаутском ущелье в Карачаево Черкесии. Работая там, я сделал много важных открытий для себя, оказалось, что свободы в СССР намного больше, чем кажется, и там я приобрёл друзей - геологов и просто бодяг, искателей приключений, без юридических последствий. Жизнь в горах имеет ряд преимуществ-помимо зарплаты, платят командировочные, экспедиционные и пайковые, кроме того, нахождение вне дома способствует сохранению прочных семейных отношений.

А сколько я там перечитал книг! Но времена стали меняться, зенитки, из которых мы работали по лавинам стали предметом, интересным разного рода борцам за народное дело, стало ясно, что оставлять орудия без охраны, в горах, уже не безопасно, так совпало, что «биби оглы» предложил работу в Баку, в порту.

Та же свобода, та же жизнь на природе, и зарплата чуть выше. Подумав немного, я перешёл работать на море, но вот беда — Советский союз приказал долго жить и работать с Российской пропиской в Азербайджане стало невозможно. Зато была легализирована торговля, люди стали ездить в заграницу. Я осмотревшись, пошёл на рынок, познакомился там с хозяином одного ларька, Робертом Джебладзе, так начал работать с ним вместе и на чалась моя, капиталистическая жизнь. Торговать я начал естественно, семенами (а чем ещё мог торговать правнук «Акинчи»?) Но, проснулся во мне Меликов, а Сафаров, дед Мамед, удачливый лесоторговец, вот кто проснулся во мне. Жизнь моя переминилась полностью. Роман о жизни моих дедов , «и зарево окрасит волны рек» переносит нас немного назад.

Я, не умевший водить машину, начал жить в автомобиле, каждый день проезжая несколько сот километров. Я, всегда точно знал, что никогда заграницу мне не попасть, не тот я человек, чтобы объяснять работникам безопасности, почему хочу посетить Болгарию. В итоге, я сменил несколько автомобилей, побывал в 19 странах — пять раз в полюбившейся мне Испании, два раза в Индии, два раза во Франции, два раза в Италии. В новых условиях это оказалось и не нужно. Покупай билет и езжай, куда хочешь. Хочешь прямо в Монако. А хочешь, вначале заедь в Кемерово. Начал я осторожно, с Турцией. Полузаграница, где говорят на почти понятном языке, где всё как дома, только немного лучше. После Турции мы с женой поехали посмотреть Индию, вызвавшую у меня сильный культурный шок, к счастью, жена, объяснила мне, что на самом деле, мне всё здесь очень нравится, просто я это не сразу понял.